За четыре года… Луганский дневник

Волей случая я сегодня оказалась в том же месте, что и четыре года назад. И понеслось (сердцу, как известно, не прикажешь) – что изменилось в жизни за эти четыре года. А было всего, делов-то, – тот же район города, где я не была всё это время.

Конечно, в жизни всех, кто по разным мотивам оказался в Луганске, появилась стабильность.

Стабильность имеет самые разные грани – у кого-то она выражается в работе, у кого-то в двух пенсиях здесь и там, а у кого-то в денежных переводах от мужа, который нашёл работу, выехав отсюда. Но ровно четыре года назад я оказалась в этом же районе города, чтобы забрать свою последнюю заработную плату из Украины, которая по какой-то странной оказии попала на эти окраины города. И стабильностью тогда, что называется, и не пахло. В моей семье, состоящей из двух пенсионеров, младенца и меня (дееспособного возраста), своих законных выплат в виде пенсий, пособия на ребёнка и заработной платы не получал никто. И меня до сих пор терзает вопрос о том, как и за счёт чего мы выжили, находясь девять месяцев в этом очень странном положении.

Жизнь вернулась в какой-то мере к довоенной схеме. Тогда же в этом же районе города на пешеходной дорожке старушка торговала с рук лекарствами. Явно, своими. Вынесла кухонный табурет, выложила свой запас из анальгина, перекиси, ваты, каких-то ампул и ждала покупателей. Пришло бы вам в голову брать с рук лекарства? А я помню, что только добравшись домой, поняла абсурд ситуации – между многоэтажек старушка реализует лекарства. Зимой, на улице, с рук… В тот момент мне показалось только неудобным, что она стоит прямо на моём пути. Иного абсурда в этой ситуации я не увидела.

Конечно, сейчас водку из багажника и лекарства с рук уже не купить. Это как раз о том, что жизнь вернулась к довоенной схеме – в аптеках торгуют таблетками, а на рынке трусами. Роли расставлены.

Тоже странное открытие последнего времени. Встретив коллегу по довоенной жизни, а сейчас киевлянку, за нашу короткую беседу она несколько раз странным образом отозвалась о наших общих знакомых: «Она здесь, потому что всегда такой была» и «Что о нём сказать, он же коммунист и был им и раньше».

Слушая её, я поняла, что с теми, которые, как и она, там, - они давно перетёрли нас, оставшихся здесь. Потому что обо всех, кто остался здесь, она отзывалась примерно одинаково: мол, мы всегда такими и были. Какими «такими» я не решилась уточнять, опасаясь узнать о себе что-то настолько новое, что меня может травмировать. Но я сделала вывод, что у всех, кто остался здесь, для тех, кто выехал, есть несколько общих маркеров вроде того, что мы ненадёжные, неустойчивые и слабые.

А четыре года назад люди были в активном процессе миграции – одни возвращались, другие уезжали, третьи возвращались, чтобы уехать насовсем и во всё этом странном процессе перемещений было не до ярлыков. Тогда все выбирали, как лучше и как удобнее, а сейчас, когда роли распределены, а люди обжились, уехав, или оставшись, твёрдо решили никуда не уезжать, начались эти разговоры о том, почему мы здесь, а они там.

Та же знакомая, которая так активно характеризовала оставшихся здесь, призналась, что в Киеве они живут за счёт большой украинской пенсии её отца, которую он отдаёт дочери, а сам здесь живёт на местную пенсию. «Без его денег мы бы там не потянули», - это всё к тем же ролям...

Страх. Это очень субъективное ощущение, но он был тогда всё время как перманентное состояние. Страх был от отсутствия денег, от неопределённости и от того, что стреляют.

Лично у меня страх выражался в чувстве холода, которое я всегда испытывала в тот период. То есть, описывая себя четыре года назад, первое, что приходит мне в голову, это «очень холодно».

Я ложилась тогда спать пораньше – до девяти вечера, потому что во сне я не слышала обстрелов. И прекрасно спала, согревшись под одеялом. Друзья шутили, что я пытаюсь «заспать» войну. Кто-то не мог сомкнуть глаз, а я старалась лечь как можно раньше, потому что сон исключал всякие мысли. И сейчас я не сплю столько, потому что нет причины засыпать, чтобы не слышать чего-то. И так сладко и крепко, как тогда я не спала все эти четыре года.

Было, конечно, ещё кое-что – умереть во сне не так страшно. Ты, по крайней мере, во сне не ждёшь и не прислушиваешься. Сейчас такого острого как тогда страха нет. Но какой-то страх всё равно остался – что делать дальше, что будет, какой будет школа моему ребёнку и какое будущее. Много вопросов, но, конечно, это не тот тотальный страх, что четыре года назад.

Одиночество. Тоже очень субъективная категория жизни. Но четыре года назад часть моих друзей ещё не определилась, возвращаться им или нет, а часть всё ещё жила здесь. И только сейчас можно сказать, что никто из уехавших, сюда уже не вернётся. А, согласитесь, друзей заводить легко до двадцати лет, но не после сорока. И у каждого из нас за четыре года появилось очень много нового в жизни. И мы, будто бы, друзья, но друзья в переписке и телефонных звонках. Не уверена, что для дружбы это самый лучший вариант.

Принятие всего происходящего. Да, четыре года назад я, как и многие, в глубине души верила, что выехавшие вернутся и мне позвонят с работы, которой уже не было. И почти каждую ночь мне снился один и тот же сон, что моя начальница будит меня телефонным звонком: «Эй, ты на работу сегодня выходишь?» и я просыпалась от мучительного чувства стыда, что прогуляла рабочий день. Что же творилось у меня тогда в голове! Сложно сказать, когда категория настоящего перешла в прочное положение прошлого и стало абсолютно ясно, что ни той довоенной работы, ни тех друзей уже не будет.

Принятие того, что от чьего-то решения моя жизнь до войны стала вдруг прошедшим временем, было очень болезненным. Ещё два следующих года я бросалась ко всем знакомым по довоенной жизни так, будто они могут протянуть мне спасательный круг. Многие избегали встреч, потому что у каждого из них были свои страхи, свои якоря. Не каждый готов был говорить о войне, о прошлом или настоящем. И совсем недавно я встретила коллегу по той же довоенной жизни, который…не сразу узнал меня. Он после просил прощения – сильно упало зрение. Но для меня это был знак того, что четыре года всё-таки слишком большой срок, чтобы так бережно хранить своё прошлое.

Ольга Кучер, Луганск, для «ОстроВа»